Язык людей, появившись как инструмент коммуникации, активно формирует мышление современного человека. Разные языки, разное мышление и даже разный юмор. И даже тончайшие надстройки нашего интеллекта различаются. Кому-то это заметно, кому-то не очень, но так и есть. Даже вопросы и ответы, что же такое интеллект, на разных языках будут не только по-разному звучать, но и иметь разное смысловое содержание. И неудивительно, что информационный крик на одном языке вызовет разное эхо в разных языках, а значит, и мирах.
Я принимал участие в совещании экспертов в сфере медицины будущего. Обратил внимание, что эти молодые люди (а это не просто наше будущее, а будущее нашей медицины, про которую говорят, что она все больше будет телемедициной) рассуждают на каком-то странном псевдонаучном суржике. И это не о «русинглише» или молодежном сленге, а о том, что когда разбираешь конструкцию текста, то понимаешь, что в итоге за ним ничего нет. Пустота. Не думаю, что эти юные докладчики сами избрали такой вариант, скорее всего, более «взрослые» товарищи и руководители обучают их так излагать мысль, что в результате она отсутствует. Пришлось спросить: «А вы по-русски говорить не пробовали? Ведь именно наша речь позволяет создавать не только удивительные словесные конструкции, но и четко излагать свою позицию».
Замечу, что окружающая нас информационная среда не мертвая глина, а живые процессы, где даже молчание между строк много что означает. Во всяком случае, в информационном поле русского языка.
Сегодня можно наблюдать уникальный момент эволюции человека, который состоит в том, что ни один язык на планете никогда не был настолько доминирующим, как английский. Никогда не было такого, чтобы все стремились изучать именно один язык. У этого широкого течения я вижу одно очень серьезное последствие — не все важные гипотезы и работы на других языках доходят до моноязычной англо-американской аудитории. Это беда, но решаемая. А есть и другая сторона этой монеты: лидерам мнений очень удобно не видеть часть таких работ, если они идут вразрез с мировоззрением их мирка и написаны на других языках, вот как эта книга. Или как оригинальные исторические документы Советской республики 1918–1919 гг., которые полностью неизвестны англоязычному научному сообществу историков медицины, да и, что очень похоже, неинтересны вообще.
Я полагаю, что именно само мышление англоязычного общества, так любящего американские фильмы ужасов, накинуло шоры на серьезное понимание темы испанки. Изначально ученые механистично подошли к самому вопросу, снизив уровень критичного отношения. При том что они активно использовали моделирование, дизайн их работ несет значительное искажение уже на стадии формирования работ. Затем и журналисты охотно приняли позицию, что любая избыточная смертность 1918–1919 гг. — это была испанка (хотя, как мы знаем, умер пациент с COVID-19 или от него, по сути, именно для общей смертности в данном случае роли не играет).
И в силу отдаленности событий, и из-за отсутствия на тот период современных методов классификации причин смерти, да и это была медицина другого исторического периода с отсутствием методов современной диагностики, вычленение причин смерти от испанской болезни чаще не представлялось возможным.
Современные расчеты, особенно с искривленным мышлением автора дизайном работ, не учитывающим, что сразу после окончания боевых действий умирает большее количество раненых, больных и ослабленных людей, не носят принципиального характера для понимания процессов. Именно поэтому их хорошо удобряют большим количеством цифр, графиков и таблиц.
Да, похоже англо-американский язык повлиял на картину мира: там, где были явные проблемы, он умолчал, отодвинув их в дальний угол, но заменил и предоставил очередной фильм об «ужасах на улице Вязов». Это темная сторона той давней композиции мира, но это продолжается и сегодня, когда само новое время должно было бы подсветить все темные углы.
В недавних обзорах говорится, что большинство смертельных случаев во время испанки было вызвано дыхательной недостаточностью с характерным геморрагическим альвеолитом [1], что большинство этих смертей было вызвано вирусным цитокиновым штормом, который привел к острому респираторному дистресс-синдрому [2], что бактериальные суперинфекции вызвали, возможно, одну треть всех смертей [1–4].
Моренс и Фаучи также отмечали, что виной большинства смертельных случаев были вторичные пневмонии [5].
В своем обзоре пандемии 1918 г. руководители медицины в Великобритании в то время также пришли к выводу, что бактериальные инфекции стали преобладающими причинами смерти. В отчете 1920 г. отмечалось: «легочные осложнения... развиваются в любой период приступа гриппа» [6]. Что касается бактериальных инфекций, в отчете говорится: «Микроорганизмы, ответственные за инфекции дыхательных путей, которые являются причиной их главных ужасов, хорошо известны. Это палочка Пфейффера, пневмококки, стрептококки и особенно стрептококки гемолитического типа и, реже, стафилококки и другие организмы... неосложненная же болезнь редко бывает сама по себе смертельна» [7].
Многочисленные отчеты о локальных вспышках и систематические обзоры на базах и лагерях армии США в 1918 г. показали, что случаи геморрагического пневмонита, который быстро прогрессировал до смерти, были относительно редкими, что большинство смертельных случаев происходило после длительного течения и что летальные случаи считались следствием вторичных бактериальных инфекций [8–10]. В подробных обзорах медицинского департамента армии США отмечено, что почти все смерти военнослужащих были вызваны «вторичной пневмонией» и что «очень немногие» умерли в результате первичной инфекции. На пиках вспышек средняя продолжительность большинства случаев была значительно больше (чем в случаях чисто геморрагического типа), и эти случаи «составляют большую часть смертей» [10]. Недавняя оценка распределения времени от заражения до смерти во время пандемии 1918 г., основанная на отчетах о 94 вскрытиях солдат США, предполагает, что только менее 4% смертей произошли в 3-дневный срок, а почти половина — позднее чем через 10 дней после предполагаемого времени заражения [11].